16. В сумерках
Последние наши встречи с Сашей я не помню точно, в каком порядке происходили. И вообще, так мало чего помню из них, помимо ключевых моментов! Поэтому и хочется скорее все это описать, пока оно совсем не ушло из памяти, кажется, что я хватаюсь, просто цепляюсь за эти воспоминания в ужасе от того, что сама в себя всё это закапывала, пытаясь не думать! Не знаю, насколько правда, но слышала от кого-то из психологов, что в подсознании (или в мозгу где-то) живы все-все наши воспоминания. И можно их откопать гипнозом, воскресив какой-либо эпизод из жизни полностью, как будто это произошло только что.
Открывая скелеты в шкафу и вынимая, за ними я обнаруживаю ещё более глубоко лежащие скелеты. Мне порой становится очень больно, потому что картина мира, которую я возводила для себя много-много лет, просто рушится. В этой картине мира моя семья меня безусловно любит и поддерживает, а если что-то ужасное со мной делали, даже когда я была маленькая, то это целиком моя вина. Но «скелеты», их обнаружение, последующие инсайты из подсознания кричат мне о том, что это не так, что любят меня только условно, как бы ни пытались убедить себя в обратном. Сколько же энергии я тратила только на то, чтобы скрыть от себя, зарыть и держать глубоко внутри свои возмущение, обиду, гнев, боль, страх, ощущения полной беззащитности, потерянности, отсутствия поддержки со стороны родных людей, равнодушия и даже насилия с их стороны, не давая им проявиться, чтобы по-настоящему прожить их! Только для того, чтобы быть правильной, потому что быть неправильной - это так страшно! Но лишь позволив себе прожить их, потом можно их отпустить, освободиться! Я прятала их простым способом – винила себя, маленького ребёнка, оправдывая слабости взрослых. Они же для меня были на пьедестале, такие всесильные, всё контролирующие, правильные взрослые, которые никогда не могут ошибаться. Заперев наглухо в себе свои чувства, будучи маленьким ребёнком, я в свои 38 лет так им и осталась... Но теперь я разрешаю себе их прожить - эти чувства. Но их так много, что порой кажется, что я окончательно свихнусь, если не остановлюсь.
***
То ли последняя, то ли предпоследняя наша с Сашей встреча была, когда накануне я пошла у него на поводу и отказала одному интересному фотографу, который предложил мне фотосессию. Я даже помню псевдоним этого фотографа – Ondatr. Как сказал мне Саша: «Не снимайся у него, ты же сама видишь, что у него никакие работы». Я и сама видела, что они никакие, невзрачные какие-то, без идеи, без оригинальности какой-то, без качества, без попытки показать красоту тела. Просто какая-то «репортажка» из жизни фотографа. Но что-то заставило меня на них залипнуть настолько, что они отпечатались в моей памяти и даже ник-нейм фотографа я запомнила, хотя после этого ни разу его не встречала его ни на просторах сети, ни в реале. На днях их нашла и пересмотрела, и они до сих пор меня чем-то цепляют.
Где-то в это же время я наткнулась в Доме Книги недалеко от своего дома на книгу Захера Мазоха «Венера в мехах». Я уже знала, что «зверь», с которым я столкнулась в себе самой, называется «мазохизм» и что произошло это слово от имени данного писателя. Я купила эту книгу и принялась читать.
Но в книге женщина оказалась не жалкой рабыней, упивающейся своим положением, а наоборот – прекрасной, сладострастной и жестокой, женщиной-деспотом. Меня не прельщала и не возбуждала никогда такая роль, если бы я сама её играла. Но кое-что в этой книге меня зацепило:
«Чем более преданной является женщина, тем скорее отрезвляется мужчина и становится властелином. И чем более она окажется жестокой и неверной, чем грубее она с ним обращается, чем легкомысленнее играет им, чем больше к нему безжалостна, тем сильнее разгорается сладострастие мужчины, тем больше он её любит, боготворит».
«… Только эгоизм мужчины стремится хоронить женщину, как сокровище. Все попытки внести эту прочность в самую изменчивую из всех изменчивых сторон человеческого бытия – в любовь – путами священных обрядов, клятв и договоров потерпели крушение. <…> Но единичные мятежные личности, восстающие против общественных установлений, изгоняются, клеймятся позором, забрасываются каменьями… <…> У меня хватает дерзновения, я хочу прожить свою жизнь согласно своим языческим принципам. Я отказываюсь от вашего лицемерного уважения, я предпочитаю быть счастливой».
«Принадлежать человеку, которого я не люблю, только потому, что я когда-то его любила? Нет!»
Наконец-то, я смогла расслабиться и не принимать на свой счёт все слова, сказанные Сашей. И даже более того, я заметила, что когда я полностью подчиняюсь и живу по его указке, через короткое время он ко мне остывает, воспринимает моё присутствие рядом, как должное, и я начинаю чувствовать себя невидимой, вещью, пылью под его ногами. А когда начинаю бунтовать и делаю всё наперекор его хрупким чувствам, когда оказываюсь «предательницей», его чувства ко мне воспламеняются с новой силой, он пытается меня удержать так, что я чувствую наконец, что я есть, я существую для него.
Правда, выражает он эти чувства часто неадекватно, поэтому нужно быть осторожной, контролировать степень его безумия. Тогда, наверное я даже почувствовала вкус власти над ним и мне это понравилось.
И когда А. предложил мне осуществить какую-то безумную идею с ним в фотостудии, я, не раздумывая, согласилась, сказав Саше, что еду на съемку с А. в фотостудию. Саша пытался отговорить меня, пока я ехала, но я решила не слушать его, а поступать так, как хочу я. Войдя в студию, я отключила телефон, прекратив сашины всяческие попытки меня убедить не идти. Но после съемки, которая не ограничилась одним лишь творчеством, хотя я убеждала Сашу в обратном перед этим, я не решилась сказать ему правду.
Когда я включила телефон, Саша позвонил сразу же и приказал мне тут же ехать к нему, «и это не обсуждается».
Помню своё удовольствие от предвкушения этой встречи, когда я ждала, пока он спустится меня встретить (я, почему-то, приехала раньше, чем он смог меня встретить). На мне была кацавейка, подбитая мехом, которую мне привёз откуда-то папа с его тогдашней женой, а может быть и сам её придумал (он тогда воровал идеи дорогой итальянской одежды и обуви, воплощал их в Китае и продавал шмотьё на рынке в России). Я прохаживалась рядом с пятиэтажкой, где Саша теперь жил, где-то на деревьях каркала ворона, возвещая о накрывающей уже осени. Я словно смотрела кино с самой собой в главной роли и меня это завораживало до безумия. Следующий эпизод, который помню – Саша в подъезде где-то страстно распахивает на мне кацавейку так, что ломаются две из трёх застёжек, верхняя отлетает полностью.
А потом эпизод, где мы у него в комнате, он перекрыл мне путь к возможному отступлению, взял мой телефон и звонит моему любовнику, чтобы узнать, было ли между нами что-то сегодня. Любовник не выдал меня, конечно, и отчитал Сашу, как последнего двоечника, судя по интонации, которая донеслась до меня из телефона (тогда у меня была раскладушка), и сашиным щам. Кажется, это было о том, что не стоит мужчине так унижаться, не доверяя своей любимой женщине. Саша ему поверил и не стал меня больше удерживать в западне. Что дальше было в этот день, хоть убей не могу припомнить.
Зато помню, что уже смеркалось, и скудный холодный свет от окна ещё доходил до постели Саши, но уже слабо конкурировал с теплым светом от зажжённой в комнате лампы.
В этот же вечер у Саши в дневнике было опубликовано такое стихотворение:
Ты была не той, была совсем другой
Право выбора оставив за собой
Зачем у Бога о Любви просить
Чтоб потом её бездарно так разбить
Слёзы - это ложь
Как кратковременный дождь
Правды нет, - одна вода
Как всегда, да
Зачем придумали любовь
Понять всё это, - слишком сложно
Без неё намного проще жить
Только невозможно.