Снафф
Вначале у нас со стариком были неплохие отношения, он восхищался, как я официальным тоном отвечаю на подковырки Норы (она его тоже раздражала). Когда Нора уехала ненадолго в отпуск, я сначала обрадовалась, что мы остались вдвоём, старик Дау не будет следить за мной и контролировать, в отличие от Норы, просто мне надо будет побольше поухаживать за ним. А так я смогу спокойно разгуливать по квартире, ходить в чём угодно, спать на огромной и удобной кровати Дениса, мечтать о нём, танцевать и не шарахаться от стука каблуков Норы. Старик рассказал жёсткую историю о том, как жил во время войны, а также о том, как некоторые женщины в те времена скрывались по лесам, ловили выживших солдат и насиловали их. Ещё рассказал, как он проходил кастинг на этот фильм, спел песню «Гори, гори, моя звезда», и тут же к нему бросилась Алёнка обнимать его, так она была впечатлена им. И много чего ещё рассказывал, чего я не запомнила. Он быстро начал меня раздражать. Бесконечно играла по радио советская эстрадная музыка, от которой он балдел и требовал не выключать радио рядом с ним. Я его спрашивала, как можно любить эту гадость, а он недоумевал, как это можно не любить!
Да и вообще, не сказала бы, что одиночество в этом пространстве меня радовало. Однажды вечером я мою пол, поднимаю ведро в центре гостиной, а из-под него выбегает огромная сороконожка. Для меня, привычной к Москве, эти существа – сущие чудовища. Я заорала так истерично, и мне было так жутко, через этот крик словно выражался не только мой испуг сороконожки, но и что-то ещё, в чём я не отдавала себе отчёт. Это ощущение, эта атмосфера, которую я ощущала, отлично отображена в фильме Бергмана «Змеиное яйцо».
Так что, когда вернулась из отпуска Нора, я вздохнула с облегчением. Но ненадолго.
А когда я сама вернулась из отпуска, Нора, вернее Радмила, сказала, что за эти 4 дня моего отсутствия она поняла, что в жизни никогда бы не завела себе домработницу, что ей было легче в моё отсутствие. Тогда мне стало обидно от этих слов почему-то.
Хочу вернуться к эпизоду, который я точно не помню, когда произошёл, но явно уже под конец съемок. Этим эпизодом я и начала своё повествование. В тот период съемки, в основном, проходили либо в Д1, либо в буфете. Я не понимала, что происходит вокруг, и никто не рассказывал ничего, зато все были такими нервными. Убираться было всё сложнее и сложнее, потому что я понимала - декорации осталось недолго жить. Зачем убираться, если всё равно это будет разрушено? Я чувствовала, что каждый день выполняю какие-то бессмысленные действия, но встрепенуться, оправиться и перестать действовать на автомате не смогла, не сумела.
Нора была в отпуске, и Дау был под моей ответственностью. Я как-то наорала на него, потому что мне нужно было на ком-то сорвать своё накопленное напряжение. Тогда-то Дау и потребовал позвать Асю, чтобы выйти из проекта. Пока Ася с ним общалась, я чувствовала себя виноватой. Когда меня вызвали в контору, и со мной говорила Инна, я тоже чувствовала себя виноватой. Во время разговора с Инной и её постановкой меня перед фактом, что конец откладывается, в меня закралась шальная мысль – ещё раз напиться, а там – будь что будет. После разговора по дороге в Д2 я встретила домработницу из Д1, мы с ней разболтались. Она, в отличие от меня, была и по жизни домработницей, жила в Харькове, и в Д1 она приходила только убраться, и каждый день уходила к себе домой, в свою настоящую жизнь. Она выглядела органично в своей роли. Я же себя вообще не ощущала собой в этом всём одеянии и в этих условиях. Мы поболтали с ней, я чуть отошла, но в голове своё намерение всё равно держала. И после разговора я его осуществила, не дождавшись даже, когда Дау закончит ужин, который я ему приготовила, выйдет из-за стола и уйдёт к себе в спальню. Как раз в это время по радио играла песня «Нежность» Майи Кристалинской. Я начала танцевать прямо в гостиной напротив Дау, сидящего за столом и не спеша поглощающего свой ужин, под эту песню и громко подпевала. Я была в ночнушке и халате. Земля опустела без меня.
На следующее утро я проснулась на огромной кровати Дениса в совершенно адском состоянии. Думаю, что выпей чуть больше, я бы умерла. Раскалывалась голова, встать было невозможно. "Что там с Дау? - подумала я. - Как я встану, если вообще не в силах этого сделать, кто о нём позаботится?" Но со временем всё-таки как-то встала. Позвонила Вера и сказала спокойным понимающим голосом, чтобы, как оклемаюсь, я пришла к ней в контору поговорить. Внизу я встретилась с Дау, он сидел на софе. Моя выходная одежда и обувь были раскиданы по всему Д2, начиная от прихожей. Он настоятельно подозвал меня к себе присесть рядом. Описал ситуацию, в которой мы оказались, что ему пришлось за мной вымыть пол, потому что я всё облевала ночью, и застирать мои вещи, которые я тоже облевала, и чуть ли не уложить меня спать. В сознании вспыхнули проблески минувшей ночи: глубокая ночь, темно, меня в совершенно расквашенном состоянии застали Светлана (исполнительный продюсер) и одна из гримёрок. Я у них попросила прощения за то, что они вынуждены это видеть, Светлана на это ласково сказала: «Ничего, бывает».
Дау сказал, что он никогда не забудет эту ночь, будет помнить её до конца жизни, и схватил меня за руку. Я опешила, но быстро, с сильной злостью одернула руку, хотя вцепился он крепко, и потребовала, чтобы больше никогда он так не делал. Он сказал: «А ночью ты была другая. Ты называла меня Даушка. Так меня никто никогда не называл!» Ключи от входной двери куда-то исчезли, дверь была заперта. Я также об этом сообщила по телефону Вере.
Через какое-то время ко мне вошла Кася через окно в гостиной. Эта отчаянная девушка, которая вступила в драку с Тесаком и частью его банды прямо на «фиксации», пытаясь поставить их на место, рассказала кое-что интересное про меня. Во-первых, я позвонила вчера в режиссёрский департамент, сообщив, что Дау умирает. Приезжала машина скорой помощи и стояла у Института перед въездом в ворота, которые вели прямо на гравийную дорогу его. Все в студии были всполошены и не знали, как поступить, ведь по правилам Института абсолютно все входящие в него должны переодеться в соответствующую эпохе историческую одежду. Таковы были непререкаемые правила, придуманные Ильёй задолго до моего появления и ни разу не нарушенные. Никто никогда не попадал в эту зону в своей одежде. В сознании вспыхнула ещё пара вспышек, как я сначала звонила своему другу в Москву и плакала о том, как мне плохо, а потом решила позвонить в отдел Р (режиссёрский департамент). Я хотела сообщить Илье, что мне плохо, но стеснялась. А под алкоголем перестала стесняться и вроде бы сообщила. Или нет? Или неразборчиво? Так или иначе, чётко помню его слова: «Аня, это Илья Андреевич. Что случилось?» Своих слов не помню, но намерение сказать «Мне плохо» абсолютно точно помню. И помню его ответ: «Что? Дау плохо?» и своё замешательство. Даже помню характер этого замешательства: «Ах, да ему только до Дау есть дело, а на меня наплевать». Дальше провал в памяти.
Кася рассказывала о моём дебоше как будто с восхищением, но может мне показалось. Потом она рассказала что-то о своём опыте, было очень интересно послушать. Мне запомнилось, как она с кем-то из девушек или ребят написала на двери, ведущий в кабинет режиссёра (дверь, кстати, была выкрашена в красный цвет): «ОСТАВЬ ОДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ». Илья оказался очень этим недоволен, а я удивилась, почему его это расстроило, по моим представлениям он должен был рассмеяться над этим и позабавиться. Кстати, «Божественную комедию» Данте Алигьери к тому времени я давно уже прочла, на русском, но всё же. Лично я заценила этот поступок Каси. Поговорили и о том, что даёт нам участие в этом проекте. Кажется то, что это ощущение жизни, как игры. И что в жизни тоже можно вести себя так, как будто это всё игра на самом деле, не относиться серьёзно к каким-то проблемам. Но может я уже всё хорошо подзабыла.
Ключи, в конце концов, я нашла, рассчитав логически, что могла в порыве ярости швырнуть их на тумбочку, а они улетели за неё. Разговор с Верой я уже не помню. Потом ещё встретились с Инной в конторе, и если до этого она, встретив меня, нервно спрашивала: «Ань, а что ты здесь делаешь? Ты должна быть в Институте», то в этот раз она обняла меня и ласково спросила: «Доживёшь?» Я сказала, что до запланированной даты разрушения Института доживу. А вечером уже была «фиксация» - приходил священник Отец Даниил к Дау. Илья попросил меня войти к ним и что-то сказать Отцу Даниилу. Но я не нашла подходящего момента для этого. Илья снова позвонил: «Аня, это опять Илья. Ты молодец, что не стала делать то, что я сказал, потому что это было бы не в тему того, что там происходило». Это необычно было для Ильи, что он вдруг раз, и похвалил меня за какой-то пустяк и пояснил что-то в происходящем. И ничего не сказал про то, что из-за моего вчерашнего звонка вызывали скорую помощь, а потом вынуждены были её послать её, потому что Дау не было плохо на самом деле и что я соврала. Интересно было послушать, как в одном из интервью Илья сказал, что в эти минуты, пока ехала скорая, и его помощницы ещё не добежали до Д2, он думал о том, не поснимать ли ему умирающего Дау.