Знакомство с убийцей
Я ожидала окончания съемок и своего участия в этом всём в определённую дату (середина сентября, потом начало октября, потом середина октября и т.д.) прежде, чем поняла, что определённости никакой нет, и всё это может длиться бесконечно, насколько хватит фантазии Ильи. Поэтому я сама должна решить, когда уйти, а не уповать на какое-то расписание, или какой-то план. Решимость идти до конца сменялась периодически сомнениями: «Может прямо сейчас взять сумку и сбежать в Москву». Даже когда Денис ещё был рядом, я прямо под камерой ему говорила: «А давай убежим вместе!» и смеялась. Но убежать хотелось настолько же сильно, насколько интересно было дотянуть до конца. Но что будет в конце, я понятия не имела и даже не пыталась представить. Я была убеждена, что если уйду прямо сейчас, то потом буду грызть себя за то, что поддалась временной слабости. Поэтому, когда я выходила в город и гуляла с музыкой в ушах (АукцЫон со временем сменился на Rammstein), я с эйфорией и пафосом думала о том, что вернусь всё-таки в этот театр и доживу свою роль до конца, не покину сцену сама. Даже если я там умру, что ж, пусть это тогда эффектно заснимут. Это было бы сильно, усмехнулась я про себя. Но отпуск я всё-таки выпросила на 4 дня где-то в начале октября (спустя 2,5 месяца работы без выходных) и даже какую-то жалкую денежную подачку.
Когда Коля уехал, Нора не разрешила мне ночевать на его кровати, а защитить меня уже было некому, так что я стала уходить в город к Насте на ночь при возможности. Когда Настя ложилась спать, я ещё какое-то время сидела за её ноутбуком в наушниках и слушала Колиного сочинения популярные песни в его исполнении. Мне так нравилась эта простота в них, современная простая жизнь без всякого пафоса искусства, требующего жертв и страданий, и какая-то трогательность, несмотря на то, что они попсовые, а я ненавидела попсу тогда, да и он сам их не любил, и считал, и продолжает считать себя заложником их популярности. И в то же время, как же талантлива его классическая музыка (он переходил тогда на последний курс консерватории и писал оперу о Янисе).
Чем дальше я погружалась в так называемое «советское», тем больше мне нравилось всё современное. Очень хотелось домой - устроиться на современную работу, работать по графику, который не забирает у меня себя, ходить на выставки в Москве, ходить в гости к друзьям, носить ту одежду, которую захочется, купить в свою комнату такую мебель, которую самой захочется. Вернуть, наконец, себе себя. И ещё очень хотелось общаться с Колей вне всего этого маскарада, узнать его настоящего и познакомить его с настоящей собой.
В один спокойный, свободный от «фиксации» день Нора поехала в детдом к тому самому мальчику, который играл Дениса в возрасте ребёнка. И хотя я не знаю лично этого мальчика, а только по её немногочисленным рассказам, чувствовалось, что она очень переживает эту историю, как будто бы она приручила этого мальчика и теперь за него в ответе, и считает своим долгом навещать его. Я осталась одна в квартире, если не считать малоподвижного Дау, который без предупреждения нигде не возникнет, как Нора, а позовёт обязательно, или позвонит колокольчиком, если ему что-то понадобится. Поэтому можно было ненадолго расслабиться. Я закрыла входную дверь на ключ, оделась в свою красивую сорочку и симпатичный бирюзовый халат с цветами вместо рабочего платья, открыла сама бутылку шампанского и пошла с ней в детскую. После того, как Трифонов поручил мне открыть как-то шампанское и разлить им, мне теперь это было нестрашно, мне прям даже понравилось «стрелять» пробкой по пространству. Жаль, нельзя было открыть много-много бутылок шампанского, у меня вполне себе была потребность хорошенько пострелять. Но поскольку такой возможности не было, мне ничего не оставалось, как испить эту бутылку. В детской я ставила на патефон все пластинки, которые отыскала в комнате и некоторые слушала. Нашла среди них «Весну священную» Стравинского, на которую обратил моё внимание Коля, и её послушала, вспоминая наши весёлые встречи. Самое тёплое для меня в наших отношениях осталось за кадром. В кадре же мы были словно два потерявшихся больших ребёнка. Я скучала по его великолепным рукам, страстно танцующим на клавишах пианино пальцам, извлекающим из этой неживой громадины живые произведения, которые словно духи вылетали и растворялись в этом пространстве, подпитывая ещё больше его невероятную атмосферу. Каждому персонажу Института он играл, импровизируя, свою мелодию с характером этого персонажа.
А ночами, если я не уходила к Насте, когда Нора уже засыпала на своей кровати на втором этаже, я садилась в своей комнате на подоконник с открытым окном, и слушала Эрика Сати. Его музыка по счастливому совпадению где-то в это время и включалась, и я ждала этого момента с трепетом. И смотрела на ночной Институт – он был совсем не так жуток, как днём или во время «фиксации», приглушенные огни фонарей и эта музыка делали его романтичным. Особенно мне нравилось освещаемая ночным светом лестница, называемая «Дорога к богу», в виде буквы Х. Я писала какие-то записи в дневнике, который через несколько лет сожгу в порыве гнева, о своих сумасшедших эмоциях, а порой и о спокойных чувствах, но очень редко о вторых. Обстоятельства я уже не соблюдала и писала не только в контексте 1960-х годов, которые были в Институте, но и в контексте современного 2011-го, включающего и съемочную группу, и Илью. Коля уехал, и я хотела тоже уехать вслед за ним, чтобы поближе познакомиться вне сцены, как живые настоящие люди, а не какие-то куклы на непонятной сцене. Но Институт меня держал, или я держалась сама, но не за Институт, а за творческий процесс режиссёра, мне было интересно продолжить этот мой личный опыт в нём. Мне было интересно, сколько я смогу выдержать ещё, пройду ли я этот тест, настоящая ли я актриса, или «московский задохлик», как однажды в шутку назвала меня Нора, потом красуясь собой и гордо говоря что-то на непонятном мне украинском языке. Я родилась в Москве, на окраине, и всю жизнь прожила в Москве до того времени, как переехала в Харьков, никуда не уезжая больше, чем на 3 месяца (самое большее по времени – это лагерь «Солнышко» три месяца, самое дальнее – Соловки на две недели с родителями и их друзьями с интересными и тяжёлыми экскурсиями про ГУЛАГ главным образом). Так что это был эксперимент над собой, сколько я ещё смогу выдержать и не сломаться во имя Искусства. Да и что тут такого, собственно? Еда есть в изобилии, вода есть, роскошная ванная есть, кровать есть, возможность уединиться время от времени даже есть, и в то же время много интересных людей вокруг, вчера, например, вспомнила, что общалась очень тепло с медсестрой Дарьей. В соседнем Д1 молодые ребята и девушки, хотя с ними общалась совсем немного, но было от этого общения чувство, что я не какая-то загнанная серая мышь, а вполне себе человек, с которым можно общаться, который может быть интересным, а не только функцией, которую юзают на огромном проекте. Остальным, в целом, было не до меня, все были охвачены работой. Для Любви из отдела К, например, которая в самом начале восхитилась мной, я стала невидимой, она даже не поздоровалась со мной, когда вошла в Д2 зачем-то, вообще, ноль внимания, как к человеку. Я так и чувствовала себя – функцией. А как иначе? За старым Дау было стыдно выносить горшок каждое утро, туалет мыть было стыдно, и мыть полы стыдно, я даже маме, которая по телефону докапывалась, чем я тут занимаюсь, рассказывала, что всё тут понарошку, что я только время от времени пылесошу пол, ну у меня же роль такая, но это ерунда – пыталась заверить я её. Мама вздыхала, мол у тебя высшее образование, а устраиваешься на такие работы.
Съемочный блок 1966-года сменился 1968-м. К счастью ремонта с ядовитыми испарениями уже не было. Даже мебель не перетаскивали. Кстати, в детской и в Д1 мебель была пошлейшая в виде фаллосов каких-то мудацких цветов – желтоватого и коричневатого, отвратительно сочетающихся друг с другом. И это всё на контрастно синем фоне. Персонажей тоже слегка изменили. Катя Эртель, главный художник по гриму и прическам, долго работала над моей шевелюрой, была очень серьёзна и сурова. В итоге, мне каждый день стали делать большой начёс, состаривать лицо чуть больше, уже под 36 лет, плюс ещё я обязана была подкрашивать губы красной помадой. Это при том, что косметику я ненавижу. Это всё уже делала не строгая важная Катя, а другие девушки из гримерной, простые харьковчанки, с которыми мне было хорошо, я вспоминала, что есть ещё «я», хотя они тоже, бывало, страдали и жаловались на что-нибудь. Судя по кое-какому факту, в отделе Г я так расслаблялась по сравнению с тем, как чувствовала себя в Институте... Платье теперь у меня было коричневое с цветами, тоже бывшее Норино, а также появилось тяжёлое серое пальто, и роскошный, но уже поношенный Норой, узорчатый розово-красный стеганый халат в пол. Тяжёлый земляной свитер остался со мной. Я ненавидела это лицо в зеркале, но не признавалась себе в этом.
Когда ещё не было съемок, могли просто приезжать какие-то важные гости в Институт. И нужно было всем обитателям Института быть готовыми к их визиту. Я уже не помню, какие гости, когда были, но посещение одной гостьи я запомнила. Нас подготовили в отделе Г, шла ночь, нам нельзя было ложиться спать, пока гостья не посетит нас. И мы с Норой ждали, я всё-таки ложилась на кровать слегка подремать, но это ничего не давало, только ещё больше выматывало, когда неожиданно нужно было просыпаться. И вот, в 5 утра, наконец-то, вошла важная дама. Нора провела ей экскурсию, от меня особо ничего не требовалось, максимум показаться и поздороваться. Я так и сделала и дожидалась где-то в стороне, когда они обойдут всю квартиру. И вот, наконец-то, гостья ушла. Нора тут же сказала мне: «Тебе не кажется, что Чулпан Хаматова неестественная, неживая? Какая-то она манерная, театральная», - или что-то в этом духе. Я подумала про себя: «Оказывается, эта скучная тётка та самая Чулпан Хаматова, которая меня покорила не так давно в фильме «Время танцора». Мне теперь совершенно наплевать на неё, что интересно. Скорее лечь спать, заебали уже все они!»
Ещё один гость мне запомнился. Это было уже днём, я была относительно выспавшаяся. Молодые физики уже уехали, остались только девушки лаборантки, ну и старая гвардия учёных и их жён. Так вот, гость был молодым человеком эндоморфного телосложения, но спортивным, фанатично следящим за своим здоровьем, одетым в серое пальто, в очках, в кепке-восьмиклинке, кажется. Он напомнил мне моего друга фотографа, необычного человека, которого я обожала тогда. Но благодаря его речам он ассоциировался у меня с персонажем из романа «Бесы» Достоевского. Он увлеченно говорил с Норой, у меня была возможность слушать и наблюдать за ним, я это и делала. И даже стояла там и смотрела на него, не чувствуя себя третей лишней в разговоре, как обычно, потому что он не раздражался моим присутствием, а наоборот чувствовалось, что получает удовольствие от наличия зрителей и сиял во вниманиии. Запомнился момент, когда он с гордостью рассказывал, какие испытания сам себе устраивает, одно из них – проспать на гвоздях всю ночь. Нора спрашивает: - А зачем вам это нужно? Он отвечает: - Чтобы понять, насколько моё тело способно выдержать, понять его возможности. Я про себя подумала: «Ох, это же прям про меня, не это ли я сама с собой проделываю, конечно, не на гвоздях сплю, но не то же ли я проделываю со своей душой?»