Два чудовища
Окончание съемок перенесли на середину сентября. После знакомства со старым Дау меня стали посещать тревожные мысли. Особенно в свете слухов о том, какую страшную неожиданность подготовил Хржановский одной из девушек, которая несколько месяцев жила и работала в Институте, а после этого убежала ещё весной (подсунул искусно слепленный силиконовый манекен её как будто повесившейся подруги). А ещё я вспоминала отзыв в интернете одной из участниц проекта в качестве администратора, кажется, когда она решила свалить оттуда, почитав сценарий, в котором старый Дау занимался сексом с молодой медсестрой. Сценария уже давно не было, но всё же, мне было страшно. Как будто кто-то собирался меня заставлять делать то, что для меня неприемлемо. Или я просто не доверяла себе. Смутно припоминаю, что я много думала об этом, оно не давало мне покоя. Я даже специально вышла в город надолго, чтобы хорошенько обдумать, взвесить все за и против, готова ли я оставаться в таких непредсказуемых и несправедливых условиях. В какой-то момент я взмолилась кому-то из помощниц Ильи, что лучше мне уехать, что толку от меня всё равно никакого, и я тут ничего не получаю, а только деградирую. Меня попытались уговорить, мол спроси у Норы, или у учителя английского, и тоже договорись с ним позаниматься языком, развивайся, фотографируй, всё зависит от тебя. Кроме того, я часами стояла под дверью бухгалтерии, чтобы мне выплатили мою очередную зарплату. Мне выплатили всего за 1,5 месяца в итоге (впрочем, спустя 2 года мне выплатили всю остальную сумму, ведь Радмила как-то поручилась, что проконтролирует это). И когда я гуляла по Харькову, наслаждаясь свободой, вспомнила, что всё это только съемки кино.
В первые дни пребывания старика всё оказалось именно так страшно, как я и ожидала. А может и страшнее, ведь я не отдавала себе отчёта в том, как на меня это всё влияет. Но, как мне кажется, Норе было тяжелее, в 1000 раз тяжелее, чем мне. И в то же время, у неё была какая-то внутренняя опора, потому что она до этого участвовала в многочисленных интересных вещах (чего стоит один бал под музыку Фёдорова, где они познакомились с Дау, или их прогулка по улице, которую специально разворотили, подняв весь город на ноги ради съемок одной только сцены). Но теперь ей нужно было носить на себе силикон, делающий её старухой. Ей нужно было регулярно уговаривать старика принять ванную и помочь ему в этом (мне тоже досталось, когда она уехала в отпуск как-то), нужно было помочь ему раздеться и перешагнуть борт ванной, подать полотенце, мыло, кристалл и что-то ещё сделать, я уже не помню. Но очень хорошо помню, что он был недоволен. А Нора как-то ему сказала, что он тут зажрался, что совсем уже забыл, каково было в доме престарелых, мол здесь для него рай и пусть радуется. И были какие-то гадкие сцены, которые они снимали с ними вдвоём, когда она читала ему «Тысячу и одну ночь», а он начинал трогать её. Я потом в Париже наткнулась на эту сцену. Она на эти его приставания даёт ему по рукам, швыряет книгу, натурально говорит «НЕНАВИЖУ ТЕБЯ», выключает весь свет в квартире, этим самым говоря, как будто: пошли вы все на хуй со своими съемками, не хочу я идти дальше в этом вашем путешествии.
В Д2 было много всяких светильников, торшеров, ламп, люстр, которые в конце дня либо я, либо она, проходя по всему дому, отключали. Это успокаивало. Нора постоянно просила заварить себе ромашку и жаловалась на бессонницу. А булимия атаковала нас обоих, в буфете из сладкого были только овсяные печенья, ирис и шоколад, но мы постоянно боролись с собой, чтобы не поддаться искушению даже этих невзрачных десертов, и проигрывали в этой борьбе сами себе. Если поначалу, ещё до появления старика мы часто с ней готовили что-то интересное (я научилась, например, готовить кабачковую и баклажанную икру и много других блюд), то со стариком уже не было желания творить и импровизировать, и мы готовили что-то простенькое, а то и вовсе заказывали всё готовое в буфете. В Д2 были телефоны, с которых я могла позвонить и в Харьков, и в Москву. И я регулярно созванивалась со своими друзьями и жаловалась, как же я скучаю, но уехать не могу пока что.
А в какой-то съемочный день позвонила мне Инна и попросила лечь в ноги к Дау. Я сказала «хорошо», но так и не легла.
Нора как-то задала мне вопрос за завтраком: «Ань, а ты смогла бы всю жизнь прожить в этом месте?» Это был серый пасмурный день начинающейся осени, мы завтракали, я расположилась напротив окна со своим кофе и завтраком. Я посмотрела в окно, отметив всю серость и тоскливость этого места. Через несколько лет, посмотрев фильм Балабанова «Про уродов и людей» меня посетит флешбэк в сцене, где Лиза смотрит в окно и говорит: «Ненавижу его. Ненавижу этот город». У меня мозг взрывается, когда я пытаюсь себе представить, как можно в этом месте прожить три года. Хотя зависит от статуса, конечно. Одно дело быть королевой этого места, и совсем другое – рабочим в хозактиве. И человек ко всему привыкает. Ещё у меня случались потом флешбэки при просмотре фильма Кубрика «Сияние», особенно если почитать историю создания фильма. Не так страшен фильм, как методы режиссёра, создавшего его, и издевательства над актёрами и создателями. Хотя у Кубрика и Хржановского они во многом противоположны. Кубрик делал по 128 дублей, специально доводя актёров до безумия, подговаривая съемочную группу не делать комплиментов актрисе, сам на неё орал, что она отнимает у съемочной команды время, а Хржановский не выдавал тексты актёрам, которые вообще в жизни не были актёрами, ни на кого из них не орал во время съемки, вообще чёрт знает где был, просто наблюдал кошмары, которые провоцировал, сталкивая, к примеру, опасных людей и людей, склонных к самопожертвованию, снимая одним дублем, чтобы потом выбрать нужное.
Однажды нам нужно было с Норой отвезти Дау в больницу, чтобы ему сделали обследование на глазах. Мы посадили его в машину, у больницы высадили, доставили в саму больницу, уж не помню как, а сами пошли есть мороженое. Она меня угостила. Это было совсем иное ощущение – сидеть не с Норой, а с Радмилой в каком-то современном уютном кафе и есть мороженое, видеть её ожившее лицо (в тот день ей не накладывали силикон, конечно). А потом ещё купили цветов с собой в Д2. Через некоторое время нужно было забрать старика и вернуться обратно всем вместе.
И среди всего этого мрачного фона отчётливо всплывает воспоминание внезапно ворвавшегося ослепительного света в нашу с Норой жизнь. Был уже вечер, позвонил какой-то гость. Это оказался Денис Дау – сын Норы по сценарию. Я, конечно, знала, это для меня не должно было быть сюрпризом, потому что перед этим художники тщательно поработали над обстановкой в детской. Но я думала, что придёт просто какой-нибудь мальчиш и мне будет всё равно. Но тут словно Солнышко пробилось сквозь плотные-плотные многолетние тучи в бредберевском «Всё лето в один день». Он был очень странный, всё время улыбался и смеялся, он был таким открытым, это просто не передать! Тогда я ещё не разбиралась в людях абсолютно, сейчас кое-что понимаю, и понимаю, что это просто оголённый, не защищённый огромный комок нервов, абсолютно распахнутая душа без защищающих его душу границ. Я вот прям сейчас пишу это и расплакалась. Так и надо, надо выплакать эту боль, не держать её в себе, отпустить. Было ощущение, что мы знакомы сто лет, а может и тысячу. И даже возникший между нами с Норой холод сменился теплом, потому что мы всё время теперь смеялись. Она тоже была им покорена. Она по сюжету фильма была его мамой, так что я не чувствовала никакого подвоха и была абсолютно счастлива. Я, общаясь и смеясь вместе с ним, забывая обо всём на свете. Меня больше не пугало ничего, ни Нора, она сама стала весела и ожила, ни это пространство, которое он уже на следующий день своего пребывания кроме смеха и веселья наполнил живой музыкой, добившись, чтобы ему немедленно принесли или привезли пианино в Д2 (они пытались уговорить его, что не сейчас, но он всех достал и добился своего). Он исполнял музыку, будь то музыка его собственного сочинения, будь то музыка великих классиков. Я влюбилась в его непосредственность, в его гений, в его чудовищность от слова чудо. Хржановский как-то назвал нас «Два чудовища», когда встретил идущих в обнимку где-то во дворе Института. Я не представляла себе, кто это в жизни, и не хотела представлять. Для меня всё было ясно на энергетическом уровне – это Гений. Ещё меня поражал его контраст между придурочным поведением натурального идиота и умом не по годам (в жизни ему всего 20 лет было тогда). Он хорошо знал историю, обсуждал с нами недавно просмотренный им фильм «Фанни и Александр» Бергмана, которого я ещё не знала тогда, советовал обязательно посмотреть полную пятичасовую версию, а не трёхчасовую, которая преимущественно демонстрируется, говорил с надрывом, что это «гениаааально». Он заразил меня любовью к таким произведениям классической музыки, как Восьмая Симфония Шостаковича и «Весна священная» Стравинского. Эти произведения периодически звучали по радио в Институте и он призывал прислушаться к ним, к каждой части, отмечал образы и действия, которые там происходят, например торжествующий тяжеловесный марш, или страшные удары большого барабана, как будто молота, символизирующего машину сталинских репрессий, а потом вдруг в беззаботном щебете флейты забрезжил рассвет, или как-то так. Долго мне это рассказывать не надо было, я сама очень быстро прочувствовала, и до сих пор поражаюсь, как воздействуют на меня эти произведения, когда я их переслушиваю (зависит, конечно, от исполнения). Много, много боли и отчаяния в этой музыке, много кромешной тьмы, но и надежда в ней и брезжит рассвет в конце, всё переворачивается внутри меня так, что измученному сердцу в итоге становится легче. А ещё мы играли в карты, ещё он постоянно просил меня сделать какао. До сих пор в мозгу на 100% резкости лежит эта фраза: «Аня, сделай мне, пожалуйста, какао!», которую он говорил таким весёлым доброжелательным тоном, что я с превеликим удовольствием делала ему какао. Полный контраст с мамиными и нориным просьбами, звучащими с интонацией приказа и сарказма, унижающих достоинство того, кого просят. А ещё он забавно парадировал Илью Андреевича, вплоть до пошлости, его голосом и интонацией говорил: «Не мешайте мне, я с Сонечкой» (это был такой стёб, потому что Сонечка была похожа на скелет, обтянутый белой кожей). А через день - другой говорит: «Аня, представляешь, Илья Андреевич меня спрашивает «Как у тебя отношения с мамой?» я отвечаю «Дружеские». «А с Анечкой?». «И дружеские тоже» (улыбается широко своей сумасшедшей улыбкой) и забавно пародирует ответную реакцию самодовольного смеха. Но это уже было после того, о чём пойдёт речь чуть позже.