Ложе старика
Под конец блока 1956 года у меня было только три прикида: моё сиреневое парадное платье, в котором я входила в дом Дау, которое вызывало неудовольствие у начальства, когда я его надевала в обычной жизни, затем то самое рабочее удушливое, как я его называю, к которому я обязана была одевать и фартук тоже, а ещё выдали мне выходной прикид под 50-е годы – аккуратный, но абсолютно скучный, мёртвый: полосатая блузочка, юбка, пиджак мышиных оттенков. А, ну и четвёртое – полосатое какое-то домашнее платье с широкими полосками мышиного и коричневого цветов. Прическу в отделе «Г» (гримёрной) мне делали самую простую, макияжа вообще не помню, чтобы он был. Поначалу в студию приходила меня навестить моя харьковская подруга Настя, которую я до этого сдала в тюрьме, но потом её пропуск истёк и мы встречались с ней уже только в Харькове после того, как я отпрашивалась у Норы уйти переночевать к Насте. А бывало, Нора и сама мне говорила: Ань, если хочешь, можешь уйти к Насте, только смотри, не светись «в конторе». А когда были съемки, Нора была суровая и я её боялась очень сильно, почти как свою маму. Хотя маму свою я очень хорошо знаю, а Нору нет. Я проецировала многое с мамы на Нору, поэтому, видимо, я так её боялась и какие-то неосознанные заложенные во мне паттерны невольно включались в моём поведении с ней. Несмотря на слова Ильи Андреевича «Вы можете всё что угодно сделать в этом пространстве, хоть выебать льва, главное не выходить из обстоятельств» (не мне лично, а кое-кому из моих собеседников он сказал эту фразу), я следовала каким-то шаблонам, диктуемым телом, и велась на эмоции стеснения, страха, ожидания чего-то непредсказуемого. Вот моя мама никогда неизвестно, как отреагирует на мои слова, и какие мои слова потом будет использовать против меня, когда воспользуется моей слабиной, чтобы хорошенько ранить меня морально. Лишь когда я заболевала очень сильно она была добра, внимательна, заботлива, а главное предсказуема ко мне. И мне в моментах взаимодействия с Норой было нереально абстрагироваться, вспомнить, что это всё игра, и совершать какие-то дерзкие поступки, свободно импровизируя. Вдобавок к этому я опасалась нарушить тоталитарные правила этого пространства, случайно «выйти из обстоятельств». Кроме того, я комплексовала просто оттого, что не предпринимаю ничего творческого, живу как живу по навязанным мне стереотипам. Вспомнила, что ещё в апреле, когда Ася позвонила мне второй раз перед кастингом, она спросила, люблю ли я рисковать. Я тогда ответила: «Смотря как. Прыгнуть с парашютом, например, или совершить что-то экстремальное, нет, а в жизни да, я та ещё авантюристка». И этим, казалось мне, их всех зацепила в самом начале. А теперь выходило, что я им соврала, ибо никак не бунтую, никак не проявляю свой дух авантюризма и внутренней свободы. Когда приходили посетители в Д2, я вела себя так, как и подобает обычной домработнице, была затюканной и исполнительной. А ещё я трусила, что пока мою пол в прихожей, казавшийся мне мраморным, кто-то войдёт и застанет меня в этом нелепом занятии, в этом страшном одеянии, в этой отвратительной позе со старой деревянной шваброй и тряпкой (когда я училась в школе, в нашем классе было принято дежурить по очереди и мыть полы такими же тряпками и швабрами). Пока же никто не видел мою работу, я даже медитировала, пока убиралась. И я этого в себе очень стыдилась. Впрочем, того, что это внезапно заснимут, можно было не опасаться, поскольку «фиксация» никогда не начиналась неожиданно и всегда начиналась ближе к ночи, а заканчивалась ранним утром. Музыка тогда, обычно играющая в Институте, отключалась, и включалось много освещения на улице, которое подчёркивало какой-то особый дух Института.
Чувство стыда и собственной ущербности усиливали бесконечные разнообразные наряды Норы, включая роскошную шубу из какого-то зверя, которыми она щеголяла, когда приходили гости, тоже в каких-нибудь хоть и не вычурных тогда ещё, но презентабельных нарядах, подчёркивающих их статус в "обществе". Если случались какие-либо мероприятия, Нора была на них званым человеком, а я всего лишь обязанной им всем служить. У неё было много нарядов в шкафу, у меня всего три-четыре висели на стуле, который я себе отвоевала, но порой приходилось его отдавать, когда приходило много народу и кому-нибудь негде было сесть. Кажется, Инна завела потом речь о том, что нужно мне какой-то шкаф, но так это и осталось в планах и обещаниях. И всё бы ничего, это всего-лишь придуманные роли, но и в то же время, не просто роли в кино, но и в жизни. Она была главной героиней снимающегося кино, а я ещё неизвестно попаду ли хотя бы в эпизод (в массовку уж наверняка, но я не согласна так страдать ради этого). И когда она была искренне возмущена мной, взглядом как будто говорила, мол чего стоят твои какие-то мелкие страдания по сравнению с моими, ведь я уже несколько лет тут живу. А я про себя думала: «Ты совсем охуела, мать? У тебя главная роль в этом фильме, все вокруг тебя бегают, а я тут никто! И когда выйдет фильм, тебя все заметят, твой образ останется на веки вечные, а мой канет в ил забвения». К тому же к ней ещё приходили преподаватели всякие заниматься английским, она занималась йогой с Самсоном, который приходил к ней в гости (мне гостей водить запрещалось) и это тоже снималось, не знаю для чего. А меня как будто для них для всех не существовало. Ну есть какая-то лохушка, которая держится за проект и готова убираться и помогать Норе, вот и славно!
Ещё стоит подчеркнуть, что ради этого проекта я отказалась от изучения английского языка там в настоящей Москве, которое оплатил мне друг, и готов был бы продолжать оплачивать, скорее всего, если бы я не соскочила. А на этом проекте очень часто мне приходилось слышать английскую речь, там было много переводчиков. И это тоже заставляло меня комплексовать и корить себя за то, что я среде НИХ просто никто.
В свободные от работы часы в Институте я предпочитала лежать на своей кровати (или иногда на софе в гостиной, когда никого не было в доме) и читать книги. Прочла «Отверженных» Гюго, собиралась перечитать «Братьев Карамазовых» Достоевского (древнюю дореволюционную книгу, там ещё были «Ъ» в конце слов), но Нора у меня забрала её, потому что сама увлеклась. Ещё я пыталась читать «Записки из мёртвого дома», над чем посмеялся один из архитекторов Института, который там иногда ошивался, и который влюбился в меня и искал повода пообщаться со мной. Он не был персонажем, но по правилам все, кто входит в декорации, должны были быть одеты соответствующе, с утверждением режиссёра. Нора его очень не любила и однажды сравнила меня с кошкой, а его с котом, вьющимся вокруг этой кошки, которая улеглась на кровать и изощрённо соблазняет его. Этот архитектор мне говорит: «Очень в тему этого места книга». Но я её так и не осилила тогда, зато увлеклась Чеховым («Дом с мезонином», «Палата №6», «Чёрный монах» и т.п.). Я каждый день только и ждала того момента, когда разделаюсь с делами и смогу уйти в мир книги, лёжа на кровати. А когда надо было перестать лежать и что-то поделать, я еле-еле себя уговаривала: «Ну ещё пару минуток полежу… ну ещё парочку, ладно… ещё минутку…».
Между тем в Д2 затеяли ремонт для подготовки к новому блоку – 1966 год. Да и в Институте начинались вовсю многочисленные малярные работы, его перекрашивали, долго утверждали, что-то переделывали. Нора сначала уехала, а я вынуждена была пожить в Д1, где много комнат, и где обычно живут учёные, практически одна. Тогда почти все разъехались. И тамошняя домработница ушла в отпуск. Поэтому, я там и жила, и убиралась, и дышала краской от ремонта. Недоумевала, как они собираются успеть к 26 августа закончить съемки. Почему я не уехала на то время, не помню. Но очень скоро всё же вернулась Нора и тоже заняла одну из комнат. Ремонт, казалось, затянулся на целую бесконечность. А потом нас переселили обратно в обновлённый Д2: стены были уже не пудровые, а какие-то мрачные, коричневые. Массивная деревянная кровать с огромным матрасом из комнаты Дау перекочевала в детскую, и там же появились постеры Beatles на стенах. Ещё там появился патефон с многочисленными пластинками, которые можно было послушать, а стены стали синими. В комнату же Дау из студии перекочевала полосатая «кровать», если так можно её назвать, по своим очертаниям напоминающая гроб, с низкими бортиками.
В те же времена я часто встречала художника Дениса Шибанова, который придумал всю эту декорацию. Он с большими, казавшимися безумными, глазами постоянно куда-то направлялся, явно влекомый какой-то безумной идеей.
Меня в отделе К попросили померить несколько старых платьев Норы, некоторые утвердили, подшили немного и выдали мне, плюс ещё выдали роскошный (как мне тогда казалось) серый халат до пола, а также ещё один халат - короткий, но широкий цветастый бирюзовый, и красивую сорочку с рюшами. Но тапочки я должна была носить по-прежнему страшненькие, чёрные, в отличие от Норы, у которой были изящные на каблуках. В гримёрной мне какое-то время подбирали новую прическу, а также гримировали так, чтобы я визуально постарела на 8 лет (в 66-м году моему персонажу должно было быть 32 года), а то и больше.
Со временем стал потягиваться народ в Институт. Появилось много невиданных мной прежде персонажей: молодые люди - математики, очень добродушные, без т.н. присущего старой интеллигенции снобизма, которые были добры ко мне, оставляли мне вкусняшки, которые сами готовили, сопровождаемые трогательными записками (как жаль, мол, что мы тебя не застали, но очень хотим угостить тем, что мы тут наготовили), а с ними и какие-то молодые девчонки, которые я не знала, чем занимаются в Институте. Все они жили в Д1 со старыми учёными. Этакая коммунальная квартира. Как и мы с Норой, они ночевали в Институте, а не уходили в город переночевать, как буфетчицы.
Кстати, о грязном бельё (уж выносить, так выносить!)… Я не должна была ничего стирать там, просто нужно было регулярно менять постельное бельё и относить его в прачечную (какой-то отдел, не помню букву), туда же можно было кидать и заношенную одежду, а на следующий день возвращаться за свежей.
Грим Норы занимал теперь огромное количество времени. Долгие часы, почти каждый день она проводила в отделе «Г», где Катя Эртель, какая-то мировая художница по гриму, из молодой красивой женщины создавала старуху с помощью какого-то специального селикона, кремов и красок. И это всё «добро» молодая Радмила была вынуждена на себе носить долгие часы, когда ожидалась или была «фиксация» или даже когда просто посещали Институт какие-то важные гости.
А в один отвратительный день, когда бегали в Д2 «люди из конторы», что-то обсуждали, суетились, ожидалось что-то недоброе, глаза у всех были суровы, пригнали в Д2 инвалидную коляску. А недолгое время спустя, чуть ли не в этот же день, что я не успела опомниться, привезли на этой коляске полуслепого хромого старика, одетого в похожие одежды, что одевал Теодор, и с прической, похожей на прическу у Теодора, когда он играл Дау. Как потом выяснилось, этого старика взяли из дома престарелых, обещав ему оплатить какую-то сложнейшую операцию на глазах. Старика сопровождали Алёна, помощница Ильи, и Ася. А потом все ушли, остались мы втроём: Нора, старик и я. Нора мне перед этим ничего не говорила, я была удивлена тому, как она восприняла это всё, как должное, и повела старика на второй этаж к его ложу.