Вовлечение

Через какое-то количество дней Ася позвонила и сказала: нужно срочно, чтобы ты вернулась в Харьков. И в одно из летних утр я была там, билеты на поезда мне все оплачивали. На этот раз переодевалась и входила в Институт я с невыразимой грустью. Мне было очень плохо, я была подавлена (естественно, после такого раздолья и ощущения безграничной свободы в деревне, где я гуляла по полям и лесам, купалась в реке, душевно общалась с друзьями). А ещё и какой-то балаган ожидался вечером - день рождения Алексея Блинова, который собрались отмечать у нас в Д2. Это значило, что нужно было бесконечно помогать по кухне: резать овощи, мыть посуду, что в обычной своей жизни я всегда делала с неохотой, если вообще что-то делала. Если я даже и пыталась помочь маме, то это всегда кончалось фиаско, она с раздражением мне выговаривала, мол, всё у тебя через одно место, опять приходится всё самой делать, ибо ты к чему ни прикоснёшься, всё испортишь и т.п. И тут мне пришлось психологически ломать себя, помогая Норе (Радмиле и съемочной группе, на самом деле, если называть вещи своими именами). Теодор уже уехал навсегда из этого места, так что Нора установила свои правила – никакой свободы и раскрепощения, как хотел Дау, всё должно быть в рамках подчинения. Дальше я её буду называть Норой, потому что она не была там Радмилой, т.е. самой собой, потому что, как она мне рассказывала, её конкретно обрабатывали, проводили какие-то "тренинги" с ней. Впоследствии, когда я изучала тоталитарные секты и психокульты, я не раз встречалась с описаниями подобных методов, которые используют специально для подавления воли человека и подчинения её воле гуру, такие, как депривация сна (Нора не спала трое суток), к примеру. Или постоянное нахождение в компании одного и того же человека в течение продолжительного времени (не помню, сколько, но точно он морально заебал её по её описанию, довёл до исступления). Так что это уже не с Радмилой Щёголевой я имела дело, в основном, а с Норой - персонажем, вылепленным художником Ильёй Хржановским из живого человека. Иногда, впрочем, она оборачивалась Радмилой. Это всегда было непредсказуемо.

 

С грустью и тотальным смирением я делала всё, что от меня хотели. Но внутри себя думала о том, не бежать ли мне из этого всего, хочется вернуться в Москву, а ещё лучше снова в деревню, где меня ждали, осуществлять свои личные творческие планы и желания, искать людей, снимать обнажённые портреты. В какой-то момент в дверь позвонили. Я пошла её открывать. Это была огромная тяжёлая дверь с металлическими потёртыми ручками в виде серпов. Открываю, а там музыканты, которые должны будут выступать на Д.Р. Перед этим по Д2 ходили какие-то люди и что-то подготавливали, так что это не стало для меня сюрпризом. Один из них спросил, как меня зовут. Я сказала «Аня», он ответил «А меня Лёня» и был таким весёлым и хорошим, что мне полегчало на сердце значительно. С ним был ещё один, интересный, с пышными длинными волосами мужчина с огромной виолончелью. Они были такие классные, что мне даже понравилось осуществлять их какие-то непритязательные просьбы: «а есть колбаска?», к примеру. Но всё же, мне приходилось всегда возвращаться к своей основной работе на кухне. Они готовились к концерту. В какой-то момент, нарезая овощи, я услышала какие-то размеренные упоительные звуки инструментов в их руках. И вдруг среди этого всего я услышала отчётливо то, что слышала много раз до этого, гуляя по Москве ли, по Харькову ли с наушниками в ушах и кайфуя от таланта исполняющих: «Боооо…бобэоби, бобэоби, бооо…» Сердце внутри начало танцевать. Я стала соображать, что это моя любимая группа «АукцЫон» прямо здесь, во всей своей красе, они репетируют и сейчас замутят концерт, и я его послушаю! Счастью не было предела внутри меня. В данный момент они репетировали одну из любимейших моих песен «Бобэоби». И я решаю остаться работать в Институте, чего бы мне это ни стоило, каких бы усилий над собой, ведь такие удивительные волшебные энергии витают по этому, хоть и жуткому, месту!

Через какое-то время к моему ужасу и панике музыканты стали куда-то собираться. Концерт решили перенести куда-то во двор Института, где мне не суждено было оказаться из-за моей работы, количество которой казалось немереным. По Д2 ходила Инна и, видимо, прочла ужас на моём лице. Она подошла ко мне, приобняла за талию, и нежно сказала: «Вторая часть концерта – твоя». Ужас, сковавший сердце, развеялся. Хотя всё равно какое-то чувство утраты и тревоги, что я пропущу что-то важное, не отпускало меня. И когда все отправились на концерт во дворе, я тайком бегала подслушать. Когда подходила, услышала другую из любимейших моих песен - «Якоря». Не понимаю, о чём она, но балдею от неё и сейчас, в 2024 году. И я сидела на лавочке и слушала издали. Подойти совсем близко я не решалась, потому что там туда-сюда бегали две группы «чёрных ангелов», выбегая время от времени из какого-то тёмного закутка Института, сменяя друг друга, когда кончалась плёнка на камере, убегая обратно, чтобы зарядить камеру свежей не отснятой плёнкой. И я боялась, что меня засекут и неизвестно что будет. Это сейчас я понимаю, что ничего не было бы, они просто «зафиксировали» бы мою реакцию, как я подслушиваю концерт с совершенно потрясенным, в хорошем смысле этого слова, видом.

Пока не могу вспомнить, какие ещё они песни исполняли на улице. Это было всё на той же углубленной площадке, где обычно проводили эксперименты на открытом воздухе, где собрали сотрудников Института, усадив на специальные лавочки для зрителей. Я помню, что там был оранжевый песок под ногами, и обувь после него оставляла оранжевые следы и в других локациях.

Когда концерт перенёсся в Д2, я уже доделала все дела и могла спокойно посмотреть и послушать. Стоит ли ещё раз писать, что это было потрясающе для меня, я слушала завороженно. Кроме того, я услышала новую их песню, даже не песню, а поэзию под сопровождение музыки: «Сын»:

«Я по улицам ходил, сына я везде искал. Но нигде не находил, даже средь прибрежных скал…»

Потом все отмечали день рождения, мы немного поговорили с Владимиром Волковым. Он мне потом сказал, когда они уходили и прощались: «Приятно было встретить однофамильца».

Пока отмечали Д.Р., я не была за столом со всеми. Но видела, что это снимают на камеру, что учёные напиваются, начинают громко спорить и т.п. Воспоминания в тумане, помню лишь, что очень хотелось спать. Ночевала я в итоге, почему-то, на софе. И когда проснулась в разгар солнечного знойного летнего дня, обнаружила беспорядок - огромный длинный стол, заваленный грязной посудой, объедками и т.п. Никого нет. И потихоньку, от нечего делать, стала это разгребать. В какой-то момент вернулась Нора и тоже мне помогла.

 

Все последующие дни мы просто жили с ней, я убиралась, она давала задания, а после моего их выполнения хвалила, мол какая чистота. Бывало, просто сядем на кресла, стоящие на кухне, и она начинает меня расспрашивать о разных вещах в моей жизни и о моём мировосприятии, задаёт даже какие-то философские вопросы, внимательно всматривается в меня. Сейчас, слушая реальные истории про различные, относительно современные тоталитарные секты, завлекающие людей и овладевающие их личностью, я осознаю, что меня это грело - такое внимание ко мне, вопросы о моей личной жизни, философские вопросы. Моя мама никогда так не интересовалась мной, именно как человеком, личностью. Для неё я до сих пор её дитятко, которое обязано слушать ЕЁ, а само не имеет права заявлять о себе. Три дня назад, общаясь с мамой, я отметила, что когда что-то о себе рассказываю, она абсолютно никак не реагирует, то есть как будто меня нет. Но когда рассказывает она что-то о себе, она контролирует внимательно, как я её слушаю, и если я раз в две секунды не скажу "ага" и не сделаю удивлённое лицо, она напрягается (повышает голос, приближает лицо ко мне, одним словом психологически давит).

 

Илью Хржановского я видела редко, я для него уже как будто не существовала. Я и сама его боялась и старалась не попадаться на глаза. Кстати, во все те месяцы Илья носил какие-то необычайные духи, я этот запах никогда и нигде больше не встречала. И этот запах вызывал у меня целую бурю чувств: с одной стороны притяжение и эйфорию, а с другой стороны страх, и желание скорее спрятаться, чтобы не попасть под горячую руку. Я иногда видела Илью: то с Юргеном Юргесом ходили они по двору Института, обсуждали что-то в каких-нибудь локациях, то долго-долго беседовал он о чём-то с Норой (я приревновала и позавидовала Норе, что у неё такая большая и значимая роль в кино, и к ней столько внимания, и она не просто какой-то винтик, который легко заменить, всё на ней уже завязано, и она, конечно, точно попадёт в фильм, который представят в Каннах), то проверял меню в буфете и ругал буфетчиц. На меня он никакого внимания не обращал, максимум, что здоровался со мной. Я тоже не предпринимала никаких попыток что-либо обсудить с ним, поделиться ощущениями, не говоря уже о творческих предложениях (мне и в голову не приходило что-либо предлагать).

Приходить в буфет с щенячьим взглядом, чтобы меня накормили, мне больше не приходилось, потому что я заказывала еду оттуда по телефону в Д2 для Норы и Дау, а для них готовили еду самую вкусную. Нора же ничего не жалела для меня. А с какого-то времени меня стали отправлять на закупки для Д2 в город. Я, даже не переодеваясь в современную одежду, договаривалась с водителем на машине, брала деньги в бухгалтерии, где просматривали список продуктов, составленный нами с Норой, и ехала на харьковский рынок. Брала мясо, молоко, кефир, домашний творожок у бабушек пожирнее, потому что он вкуснее, сметанку, домашнее масло, мёд, много овощей и фруктов, непременно арбуз или дыню, или и то и другое, складывала всё это в машину с помощью водителя, а потом нужно было в студии всё перепаковать, чем занималась девушка Катя в пищеблоке (отдел «П»). У неё постоянно играла одна и та же композиция группы Пикник «Себе не найдя двойников». Катя всегда была очень грустной и сосредоточенной на каких-то своих внутренних мыслях. Я её не отвлекала какими-то лишними разгорами. А потом это всё, уже упакованное в советские обертки, носил завхоз (его тоже зовут Валера, но это другой Валера, более приличный) в Д2. Воду также приносил завхоз откуда-то по моему звонку обычно, или если не он, то Саша и Валера - главные герои одного из скандальных фильмов, показанных пока только в Париже на премьере

 

В общем, я начала поправляться.

Общалась я мало с кем, кроме Норы. Я как будто стала неприметной, невидимой, никто ко мне никакого интереса не проявлял. Но иногда всё же случалось кое-что. Например, иду в контору, а меня окрикивает Раиса Степановна, уборщица буфета. Мы разговорились, она такая весёлая оказалась! Артистка! Рассказала про свою бурную молодость, как мужчины штабелями ложились у её ног, такая, мол, красотка была и такая обаятельная! Я охотно верила. А также она удивилась тому, как у меня хорошо сложились отношения с Норой, эта женщина, мол, с ужасным характером, она ни с кем до меня не уживалась, все от неё сбегали в истерике. С Ирой, с которой подружились до этого, мы редко общались, потому что обе были постоянно заняты, особенно она – целый день на ногах по 10 часов (буфетчицы именно по стольку и должны были работать, как в сталинские времена), а то и дольше, если фиксация или какой-то очередной гость, мать его (стараюсь держаться).

Ещё мне часто приходилось сталкиваться опять же с Сашей и Валерой. Чтобы вынести мусор из квартиры, мне нужно было позвать кого-то из них (я звонила по телефону в какой-то из отделов). Когда приходил Валера, он с таким трогательным стеснительным видом говорил, сбиваясь с обычного голоса на шёпот: «Анечка, а есть что-нибудь?» Я быстро сообразила, что он имеет в виду бухло. После бесконечных посещений гостей действительно много чего оставалось бухнуть. А если и не было остатков, то есть открытых, ещё не допитых бутылок, то я брала и отдавала Валере полную закрытую бутылку. Отказать и прогнать его я не осмеливалась, а вдруг перестанет приходить забирать мусор? Ну, собственно, судя по тому, как иногда с Сашей они забивали на работу, это и было рычагом, заставляющим их хоть как-то работать в Институте.